Везучий

В детстве, когда шла война, а ему едва лишь минул первый десяток лет, мальчишке повезло. Причем, дважды: во время угона молодежи в Германию попал он не в концентрационный лагерь смерти, а в концентрационный трудовой. Это — первая «везуха». А вторая — в том, что взяли его, испуганного пацанёнка Женьку, не одного, а вместе со старшими братом Валентином и сестрой Зиной, которая стала им в тех немецких застенках матерью. Уберегла их.

Он часто думает об этом «везении». Судьба прямо-таки сжалилась над ними, подростками: кинула тяжкое испытание, но не смерть. Ведь сколько угнанного в Германию народу так и не вернулось. А тех, кто добрался после войны до родной их станции Белые берега (под Брянском),узнать, говорят,  было нельзя: тощие, чёрные, со страшным блеском в глазах, беззубые и безволосые от перенесенного голода. И молчаливые. Страшно так молчаливые.

Спаси и сохрани!
Про везение свое подумает он впервые, когда вернётся с чужбины и узнает о том, какими были эти жуткие концлагеря смерти, какую безумную гигантскую сеть из целых фабрик  смерти создала Германия у себя, а также  на территории нескольких оккупированных европейских государств и приграничных советских республик. Более пяти тысяч различных лагерей (и их филиалов): транзитных, лагерей для военнопленных, трудовых и лагерей усиленного труда, спецлагерей смерти и особых лагерей смерти для  «неполноценных рас» – евреев, цыган, славян – методично делали своё чёрное дело.

Ужаснётся цифрам, прозвучавшим на весь мир после Нюрнбергского процесса, обвинившего фашистов в преступлениях против человечности: 11 миллионов человек (из 18 миллионов жителей стран Европы, прошедших сквозь лагеря) уничтожены: сожжены в печах-крематориях, доведены до смерти голодом, непосильным трудом, медицинскими опытами и издевательствами пыток. Так применялся фашистами инструмент массового террора и геноцида. Были даже построены такие отлаженные конвейеры смерти, в которых узники пребывали всего 2-3 часа. Душ, дезинфекция и сразу – смерть. Вот только успей отдать рейху свои золотые зубы, волосы, ювелирные украшения. В пепел превращались за сутки по нескольку тысяч человек. Какой иезуитский ум мог это придумать?! Но это было. От уничтожения людей Германия имела за годы войны доход в 178 миллионов марок.

 Он ужаснётся и в который уже раз подумает: «Спаси и сохрани! Благодарю тебя, Боженька, что отвёл!»

В другую жизнь

Ну, а тогда, в начале 1942-го, полицаи посадили ребятню и кого постарше в повозки, огрели лошадей, больно задев ухватистыми кнутами заодно и ноги пацанов да девчонок, плотно втиснутых в бричку, и отвезли на узловую станцию Выгоничи, потом – в Брянск.

А там была пересадка в «теплушки». Грузились чуть ли не сутки, (поджидали всё новые и новые партии отправляемых). Крики, выстрелы по тем, кто пытался «убечь» за колючую проволоку «фильтра», мат-перемат, бабий вой, слёзы… Наконец, паровоз дал два длинных гудка, поезд резко дернулся и всей своей громадой тронулся с места, оглашая грохотом железа утопающие в утреннем тумане окрестности.

–  Помню, мы со страхом следили за всей этой картиной, а в душах сидела старая боль, – говорит Евгений Данилович. – Я всё время плакал. Совсем недавно мы схоронили маму. Она очень тяжело болела, и мы давно уже были самостоятельными. Сами дрова заготавливали, огород вели, за скотом ухаживали, грибы-ягоды из леса таскали. А немцы пришли, из дому нас погнали, она сразу и сникла. И вскоре умерла.

Отец, как ушёл до войны на заработки под Москву, так до самого 45-го года мы его не видели: в первый же призыв он отправился на фронт, даром что сорокалетний. Старшиной сапёрной роты дошёл до Берлина. Награждён Орденом Славы III степени. После войны разыскал нас и пожил ещё до 1950-го года. Но раны своё взяли.

– Говорил мне: «Когда пришёл к пепелищу, да соседи рассказали, что Аграфена умерла, а детей в Германию угнали, дыхание у меня так и перехватило. Фронт прошёл, а у родного порога  чуть Богу душу не отдал от горя…», – вспоминает Евгений Данилович.

За ночь проехали они Белоруссию, и за двумя большими («смотровыми») щелями «теплушки» открылась Польша. Ухоженные поля, упитанный скот, красивые домишки, огромные Варшава и Познань. Война пока не тронула эту страну. Ну, а уж Германия вообще поразила порядком да благолепием. Каждая станция – как картинка из книжки.

 Уже потом, в вонючем, вечно сыром и продуваемом всеми ветрами бараке лагеря он вспоминал эти кукольные пейзажи, плевался и ругался по-взрослому.  «Обращались с нами хуже, чем со скотом. В нас вообще не видели живых людей».

Серо, уныло и безысходно тянулась на чужбине их тяжёлая жизнь. Пока не пришли советские солдатики, родные и долгожданные, и не освободили их! Но этот праздник сердца свалился на них не скоро – лишь через два с половиной года проклятой неволи.

Нечаянный подвиг
Внуки иногда спрашивали о его далёком и непонятном детстве. «Деда, а как всё было? А ты помнишь, как немцы вошли в ваш посёлок?»

Конечно, он всё это прекрасно помнил. Странная вещь, память: что с тобой было неделю назад, напрочь забыл. А вот детские годы – как крупные, спелые ягоды на ладони, играют, переливаются.

– Наши военные, когда в спешке отступали, присоветовали нам за огородом убежище вырыть. Немец, мол, попрёт, от бомбёжки спасетесь. Мы и вырыли. Двое суток прожили в полной тишине. А как сильная канонада началась, земля заухала, застонала, мы с соседями спустились в это убежище. Сидим, взрывы считаем. К  ночи всё стихло. И мы уснули. А утром слышим мерный такой стрёкот. Я первым выглянул наружу. Мотоциклы! Да как много! Солдаты в незнакомой форме с закатанными рукавами, кто в люльках развалился, кто за рулём, в касках, разговаривают, смеются. Как на прогулке, в общем.

Въехали спокойно в посёлок (видать, на дрезине прибыли, со стороны Карачево), расположились, как хозяева. Стали занимать дома. Наш дом на две половины был. Сначала нас переселили в одну половину, а через два дня совсем выгнали и превратили наш дом в скотобойню. Вещи, которые мы припрятали в подвале до их прихода, все оказались залитыми водой, кровью животных и не пригодными для обмена на продукты.

Всю зиму, до самой первой травки, Женя с братом побирались в соседних деревнях и на железнодорожных станциях, меняли последние пожитки на картошку, попрошайничали у церквей. Зина умудрялась кормить всех супом из крапивы и корней, драники делала из мёрзлой картошки, добавляя в смесь щепоть муки из какой-то коры и травы да дикий чеснок.

А как-то поздним вечером в дверь к Соничевым (соседям, у которых они жили до отправки в Германию) тихо постучали. Женя выскочил. За дверью стояли двое русских солдат в полной амуниции.

– Парень, мы десантники, нас ветром отнесло далеко от станции. Можешь проводить до Выгоничей?

 –  Отчего ж, –  говорю, – не проводить! Еще и короткий путь знаю. И проводил, –  рассказывает Евгений Данилович. – Вернулся под утро да  сеструхе рассказал про случай этот необыкновенный по дурости малолетней. Она – подружкам. Дошло до местного полицая-хохла. Еле взрослые отбили меня от него: пистолетом крутит, слюной брызжет, орёт. Ничего, проскочил тогда наказание (мелкий рост да худоба в помощь мне пришли).

А солдаты те, когда прощались со мной на опушке, так и сказали: «Подвиг ты, парень, совершил. Спасибо тебе».

Рауфшендорф
Около Бранденбурга, в каком-то редком сосняке, их «теплушку» выгрузили и загнали всех в наспех сколоченное помещение, окружённое тройной цепью колючей проволоки с подключенным к ней током – ясно, «фильтр», и покруче, чем в Брянске. Здесь стали всех стричь, мазать вонючей (дезинфицирующей, наверное) жидкостью, выдали робу: на груди – рейка с номером, на голову дали кепку со словом «OST» (восток), на ноги – какие-то деревянные колодки, обитые сверху парусиной (будущее горе в слякоть и холод). Потянулись дни ожидания. И за неделю все чуть не погибли с голоду: никто их не кормил.

Затем приехала немецкая семья. Привезённых людей построили, отсчитали 15 человек, посадили в тракторную тележку и увезли в Рауфшендорф. Говорили: эти фермеры их купили. И опять судьба сжалилась над Женей: их с братом и сестрой не разделили.

На месте, куда они прибыли, оказалась двухэтажная казарма, тоже окружённая проволокой под током, полная пленных (как военных, так и гражданских, причём и поляков, и чехов, и итальянцев, и даже немцев). Старшим в лагере был польский полицай Волчевский, по лютости очень соответствующий своей фамилии. И прислуживали ему тоже в основном поляки. Комендатурные немцы да хозяева-фермеры рук не пачкали, заключённых не били. А уж полицаи-поляки и немцы в эсэсовской чёрной форме отводили душу по полной. Самые злобные были. Особенно издевались над немками-антифашистками. А попытавшихся сбежать просто забивали до смерти.

Евгения с группой подростков направили пасти коров. Это был рай после  голодного «фильтра»: он ведь умел доить корову и, конечно же, сразу надоил в какую-то банку молока, напился сам, напоил товарищей. Так и держался какое-то время, даже Зине с Валентином приносил тайком молоко в этой банке. Потом они очищали от камней весенние поля перед посевом, боронили их, засевали, косили траву, выращивали и убирали овощи. Всё хранилось в огромных гуртах, которые они же и рыли. И вот эти гурты и были пристанищами жизни для заключённого люда.

Худеньких подростков, таких, как Женя, проталкивали в укромных местечках меж труб из лагеря наружу, чтоб только вертухаи не увидели да не дали автоматную очередь по мальчонке, и те «удили» из ямы на самодельные удочки – палки с привязанными к ним крючками, репу, морковь, картошку с капустой,  тащили в барак, а уж взрослые умудрялись испечь или сварить овощи. В лагере по-прежнему никто заключённых не кормил. Каждый пробавлялся своими силами и воровством. Смертность была огромной. Но это ничуть не заботило хозяев фермы. Умрут эти люди, прибудут по дешёвке  другие – вон как их много везут отовсюду в Германию.

Люди старались помогать друг другу, поддерживали слабых. Они вовсе не озверели в этих звериных условиях. Беда не только сплотила их, но и растопила сердца. Всегда поддерживали детей. Заболевшего выхаживали всем бараком. Кто-то был на покосе, ягод собрал – отдаст на питьё для больного. Кто-то на ферме убирал – яиц, молока принесёт или деликатеса кусочек – соли-лизунца – в коровнике отколет. Люди выкручивались, пытаясь выжить. С голодом свыклись. Больше угнетала всех обстановка неволи, грязи и холода, а главное – полной неизвестности.

И все же люди не показывали слабости, вечерами можно было даже услышать тихие звуки песни – где на украинском или русском, где на итальянском языке. Их не сломили. Гордо защищали узники своё достоинство, своё право на жизнь…

И об этом обо всем он тоже думал все послевоенные годы, с теплом и  уважением вспоминая своих учителей, собиравших вокруг себя вечерами или в особенно дождливые дни ребятню и рассказывающих ей книги, фильмы, истории. И свою Зину, сестру дорогую. Долго помнил многих, с кем был в лагере. Непокорённых.

Домой он вернулся в 13 лет. Сейчас, когда мысленно раскладывает перед собой весь ковёр жизни, эх и длинной получается эта, не очень-то ковровая дорожка: одна смерть старшего сына сколько горя принесла. А тогда были: Брянск, учёба (сперва пошёл в 4 класс школы), тяжёлая поденная работа. Потом, правда, просвет появился: служба в армии, переезд на Урал, в Нижнюю Туру (после армии возвращаться было некуда, завербовался на строительство завода).  Пожили два года в бараках, а там – Свердловск-45. Почти четыре десятка  лет –  электрогазосварщик комбината «Электрохимприбор», можно сказать, зубр своего дела, не раз отмеченный грамотами и благодарностями за труд. Любимая жена, Мария Ивановна, семья (от двоих-то сыновей – четверо внуков, четверо правнуков). Заслуженный отдых. Жизнь, как одно дыхание. Вот уж век почти.

День Победы Евгений Феськов встретил по пути домой, в немецком Ландсберге – городе на Одере. В небе поверженной Германии 8 и 9 мая 1945 года, не прекращая, плескался чудесный победный салют из праздничных залпов разных орудий. Но самым дорогим для него стал день 1 мая, день самого большого везения – освобождения из концлагеря! Он вот уже семьдесят пять лет отмечает его как день своего рождения.

И хоть до мая ещё далеко, поздравим и мы Евгения Даниловича! И пожелаем ему здоровья, радости, ещё многих лет жизни!