Мона Лида

Ну, вот и победило Солнышко зиму. Переломило стужу, подогрело ветер, погладило сосен макушки. А им, родимым, много ли надо?! Стряхнули с себя снежные шубы, распрямили гордые плечи, вниз глянули: дак ведь и мураве-траве пора бы уж проклюнуться, талым духом одурманить, цветком несмелым на опушку позвать.

Ох, и люблю я это время. Душа, что та гармонь, так и разворачивает меха навстречу жизни. И каждую весну поминаю добрым словом её, нашу Лидушку. Тоже весну любила. Больше жизни. А в подснежники, бывало, просто зароет лицо и радостно так застонет.

…В 45-м весна бурная пришла, в кои веки Тура так сильно разлилась. Встали утром, а вокруг – вода. Кому сарайки, а кому и домишки хилые подмыла. Крик на всю Нижнюю поднялся. Суматоха, помню, началась. У нас с дедом жили тогда эвакуированные из Ленинграда: тетя Рита и два её пацана – близняшки, мои ровесники-восьмилетки. Растерялись, бегаем с их мамкой, суетимся, скарб на повети перетаскиваем, а дед всё сокрушается: «Вот плохо – Лидуни-то нету, она уж точно сказала бы, что делать. Енерал».

Старшая дочь эвакуированных Лида уж полтора года, как воевала. Только восемнадцать чиркнуло (а заявления она все к тому времени уже в военкомат унесла), она косы отстригла, достала новёхонькие сапоги, на барахолке за мешок картошки выменянные, и уехала с госпиталем. У нас тут в Свердловске такой формировался. Из наших, уральских.

Больше всего меня убили, помню, остриженные косы. До чего же хороши были волосы у Лидушки! Светло-каштановые, с рыжинкой, волнистые. Лидуня была так красива, что даже я, несмышлёный подросток, это понимал и буквально обожествлял её. К тому же она была умницей, всеобщей любимицей, неутомимой, работящей девушкой, певуньей, выдумщицей, нашим другом и наставником. Главным авторитетом, в общем.

Образованная, городская – чему только не учила она нас, лоботрясов. Наломается, бывало, в поле, приползет с матерью домой – ноги от усталости подкашиваются, у печи посидит, картошки печёной поест – и к нам: ну, что, гаврики, уроки сделали? К школе готовы? Мы – врассыпную. Побегает, поиграет с нами – и за дело. Похоже, классный наш, увечный майор, тоже любил её без памяти. Он-то и назвал её однажды: «Мона Лида».

Это потом, много-много лет прошло, увидел я в журнале репродукцию картины Леонардо да Винчи «Мона Лиза». Помню, аж прошибло меня от неожиданности электрическим током. Волосы – те же, взгляд с лукавинкой, будто всё-всё про тебя знает. И… отпустило. Лидуха наша раз в сто красивее была.

А весной той, 45-гo, вернулась наша Лидушка к нам в Туру. Худущая, израненная вся, под глазами черно. А взгляд – точно бездна.

– Вот, дед Макар, не поехала я в Ленинград. К вам помирать притянулась. Коль позволите…

– Что ты, Лидушка?! Своя ведь! Живи и про смерть забудь. Ишь, что надумала! Только-только фашиста к европам попёрли, а ты – «помира-а-а-а-ть», – ворчал дед, блестя глазами и поглаживая грубой, дрожащей пятернёй отросшие Лидунины кудри.

Прожила она дедовыми трудами да стараниями почти год. Кашляла знатно. И таяла, таяла… Хоть дед всю тайгу ей домой перетаскал, варил отвары, в листья её обёртывал, кедром правил.

Умерла Мона Лида голодной весной 46-го. А как снег с полей совсем сошёл, прибыл к нам в дом капитан из военкомата. Принёс два ордена. Это он так сам сказал: «Два ордена». Твёрдо и безоговорочно. Но на стол вместе с документами положил орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Говорят, фронтовики так и звали эту медаль Солдатским орденом, потому что за личную смелость и мужество давалась.

… Вот и вышло, что ранняя уральская весна навсегда у меня с одним воспоминанием связана. Так и вижу златокудрую Лидуху, зарывшую лицо в подснежники. Вдыхающую Весну, как саму жизнь. И сколько жить буду, столько помнить.