Ленинградский метроном

Галина Максимовна Бушина родилась в начале 1940-го. В Ленинграде, в большой семье Калинцевых. Пятеро детей да тут ещё она, шестой младенец. Так что радости особой не вызвала. Как сказала родня, «мешалка прибавилась». Бедой, короче говоря, приняли её рождение. Бедой, которая тянулась за семьёй, как безысходность: за месяц до этого дня умер долго болевший отец, мать без работы, детей кормить нечем… Ну а тут пришла беда пострашнее: война.

«Через проклятого Гитлера…»

Содержать такую ораву было невозможно. Старших раздали по детдомам, которые успели эвакуировать на Урал да в сибирские города. Никто и не возражал, только опекуны над ними назначены были из родственников. Выхода другого у матери просто не было. Самого старшенького только оставили, он уже мог работать, карточку продовольственную приносить.

Позже Галя узнала, что трое её братьев и сестра выжили. А старший брат, Женя, оставленный в Ленинграде, умер от воспаления лёгких. Узнала и ещё про две детские смерти тогда, в Ленинграде – двоюродных братика Лёни и сестрички Люси. Взрослые были на работе, а они нашли соль и лизали её целый день, притупляя голод. Умерли на руках у вернувшейся вечером матери… Последнее, что Лёня сказал: «Мамочка, как же не хочется умирать через этого проклятого Гитлера…»

«Дуранда» – радость детства

Детский мир невелик, но ёмок. Многое помнить она не могла – три годика всего-то было, а потом – четыре, пять. Но рассказы матери, тёток, соседей, всех, с кем свела судьба в эвакуации, на всю жизнь вошли в её сознание и смешались с собственными эмоциями и воспоминаниями. Помнит, например, как просила всё время у матери «дуранду» – жмых, спрессованные отходы масличного производства, используемые для корма лошадей. Это был, можно сказать, деликатес. Мама шла на рынок и меняла вещи на хлеб, картошку и ещё на этот маленький пластик жмыха. Жмых с остатками скорлупы и запахом калёных семечек, вот радость-то была! И позже, в эвакуации, она иногда покупала дочке «дуранду» – радость детства.

Память сопротивления

«Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем покинуть помещения и пройти в убежище…» Эти слова из репродуктора она запомнила навеки. Они означали, что надвигается что-то страшное, и даже в свои три года понимала: надо обязательно спрятаться! А счастьем были слова: «Отбой воздушной тревоги!».

«Но в перерывах, когда не было ни объявлений, ни музыки, из репродуктора звучал метроном. Эти мерные и мирные, даже немного успокаивающие звуки мы любили. Они стали родными».

Да, метроном стал памятью сопротивления ленинградцев. И, как пульс несломленного города, жило, действительно, радио. «Репродуктор был для нас самым близким и живым существом», – подтверждает Галина Максимовна.

В проёме балконной двери

Очень хорошо запомнила Галина один, очень странный, случай. Когда начинались бомбёжки, все спускались в убежище. Помнит, она всегда начинала плакать и звать мать, всякий раз напоминая: «Шапку, одеяло!» Та хватала одеяло, заворачивала её, бессильную и не ходящую, и спешила в убежище. Так шли дни за днями. Бомбёжки не прекращались. Только вернёшься из убежища, пригреешься в квартире под кучей тряпья, как надо снова бежать, прятаться от бомб.

И однажды мать, услышав канонаду, взяла Галю на руки, решительно открыла настежь запечатанную дверь балкона и встала в проёме… Грохот, вспышки, пожары вдалеке, осыпающаяся штукатурка и… слезы матери, текущие по её помертвевшему лицу… Это Галя запомнила. И много лет спустя, уже взрослая, спрашивала маму, почему она так сделала? Но та уклончиво молчала. Только говорила: «Не дай Бог пережить ещё раз этот ужас и эту беспомощность!»

Если бы были птицы…

В городе не было ни кошек, ни собак. Их съели. Если бы были птицы, они бы замерзали на сильном морозе и падали камнем вниз – зима сорок второго была особенно лютой, столбик термометра опускался ниже 36-38 градусов. А ветер с Ладоги будто подрезал всё живое под корень, таким он был мощным и жутким. И птиц не было. Голодный город давным-давно выловил их до последней пичужки, последнего воробышка.

Сгорели Бадаевские склады с остатками продовольствия. Зная, что был там и сахар, люди сгребали землю на пожарище, разводили её водой, отстаивали, процеживали и пили сладковатую воду. Кто-то варил холодец из клея. Но череда смертей от такого кушанья остановила многих.

Норма хлеба в эти дни составляла 250 граммов для работающего, 125 – для стариков и детей (иждивенцев). «Наша семья (мама, бабушка и я) получала 500 граммов тёмного, липкого хлеба в сутки, – вспоминает Галина Максимовна. – Часто мама, выстояв очередь, возвращалась без хлеба – кончился или так и не привезли. Падала, как подкошенная, на кровать и засыпала тяжёлым сном. Уже после войны рассказала мне: «Наступили дни, когда ты вообще перестала просить хлеба. Лежала, безучастная, и отворачивалась даже от стакана воды. Было безумно страшно».

Тогда их не бросили соседи. Помогли, принесли немного бульона, старую, засохшую конфету. Кто бы мог подумать, что эти три ложки жиденького овощного бульона, а главное – безумно вкусная довоенная карамелька вернут ребёнка к жизни!

Сухари

А бомбёжки не прекращались, и люди продолжали гибнуть под обстрелами и тихо умирать от голода и холода. «Однажды соседка попросила маму помочь отвезти тело её умершей родственницы на окраину города, где стояли сараи, в которых принимали умерших. Когда они наконец добрались и вошли в первый сарай, маме стало плохо, она на время даже потеряла сознание. Там, сложенные, словно поленница дров, рядами лежали трупы – изредка в гробах, а кто – завёрнутый в одеяло, простыню, кто просто в одежде. Трупы замороженные. Говорят, хоронили их первое время на кладбищах, потом просто рыли рвы и складывали туда. Позднее захоронения перенесли на Пискарёвское кладбище – самое большое в Европе, но не по протяжённости, а по количеству захоронений. Полмиллиона ленинградцев лежат в его пределах! И там тоже укладывали умерших рядами в братские могилы, указывая лишь года захоронения: 1942, 1943, 1944…» (из рассказа Галины Максимовны).

В 2014 году Даниил Гранин, будучи уже 95-летним, тяжело больным человеком, стоя! (в память о тех, о ком говорил) выступил в Бундестаге, в Берлине. Он попытался донести до людей боль блокады, рассказать о том, как сегодня на могильные холмы Пискарёвского кладбища люди приносят сухари (не цветы, а СУХАРИ!), о том, как они прошли, эти безумные 872 дня блокады, какими силами выжили и остались людьми!

Встреча двадцать лет спустя

А со своими братьями и сестрой Галина всё же увиделась, хоть и разбросала жизнь семью по всей стране: Дальний Восток, Урал, Сибирь. С сестрой Людмилой – в Нижнем Тагиле, в 1962 году. Это она Галину разыскала. Жила и работала строителем на Урале, в Кушве. Повспоминали, поплакали… Мать она не осуждала. Говорила: «Может, потому и выжила, что отдали в детдом. Государство сберегло».

Брат Виктор вернулся в начале шестидесятых в Ленинград. Окончил ФЗУ, потом военное училище, политехнический институт. Работал, как и отец когда-то, на Кировском заводе.

«Мы с мамой эвакуировались тоже на Урал, в город Нижняя Тура, потом – в Свердловск-45, ныне Лесной. У меня хранилась маленькая фотография Виктора. Однажды я приехала в Ленинград по туристической путевке и…

Я давно мечтала встретиться с братом. Вот и решилась. Пришла по адресу, взятому в справочном бюро. Дома семьи не оказалось, он с женой и сыном ушёл в кино – был выходной. Какое-то время подождала у подъезда. И вдруг увидела: идут по тротуару какие-то, очень близкие мне, люди – почему так подумала, не знаю, что-то ёкнуло внутри. Подошла к ним, спросила у мужчины: «Вы Виктор Максимович Калинцев?» «Да, – говорит. – А Вы кто?» В горле у меня встал комок, из глаз брызнули слезы. И тут он успокоительным жестом берёт меня за плечо и восклицает: «Я понял. Вы моя сестра Галя!»

Теперь ежегодно мы встречаемся. Я возила к нему в гости маму, он приезжал с семьёй ко мне. 33 года разлуки нас не разлучили.

Полвека я прожила в Лесном, обучая разным специальностям работников комбината «Электрохимприбор», строительства и ОРСа. Вышла замуж (муж всю жизнь посвятил педагогике), родила дочерей. Сейчас проживаю в Пушкине. Сбылась моя мечта: в 2015 году я, наконец, вернулась на свою первую родину – в Ленинград (ведь Пушкин – его пригород). Я счастлива, со мной проживают младшая дочь Алёна, две внучки – Ксения и Галина, три внука. И рядом, совсем рядом с моим сердцем, моей душой – любимый город.

Стараюсь встречаться со школьниками, рассказывать им о войне, о блокаде Ленинграда, о жизни в эвакуации. Конечно, все эти воспоминания для меня болезненны. Но я твёрдо уверена в том, что дети должны знать историю страны из уст очевидцев. Ведь «если мы войну забудем, завтра вновь придёт война».