Окруженцы

Таня

Она лежала на грубых, мерзлых кочках снежно-земляного мессива,  лицом вниз, с неловко вывернутой правой рукой, а левой схватившись за голову и словно удивляясь происходящему. Она как будто бы пряталась от смерти всей этой своей беспомощной позой…

Я развернул ее к себе, приподнял невесомое тело, уже похолодевшее…

– Танечка! Как же это!? Скоро ведь выйдем из окружения! Та-а-а-а-н-я!

Горячие слезы текли у меня по щекам, я в остервенении размазывал их по лицу, не замечая, что царапаю себя грязной, застывшей варежкой, и всматривался, всматривался в глухой, мертвый, лес, даже не встрепенувшийся от моего бешеного крика, так и стоявший в равнодушном оцепенении.

– Не ищите, товарищ политрук. – Голод – ее снайпер.  От истощения она упала. До последнего всю свою еду раненым отдавала.

Я не мог разжать рук, выпустить ее, я боялся уронить ценный груз. Сердце выло, дыхание перехватывали спазмы горя. В эти минуты я понял: судьба отобрала у меня самое дорогое.

Старшина так и поднял меня с Таней на руках. Подставив плечо, помог дойти до своих. В землянке стояла «буржуйка», было тепло. Тело ее оттаяло, можно было выпрямить  застывшие в беге  ноги, сполоснуть ей лицо… Все вышли из землянки.

Нашу любовь здесь берегли, уважали. Красавица Танюша, со своим хрустальным голоском, тоненькими, но ловкими и сильными пальчиками, со своим огромным сердцем и практичным, постоянно научающимся, ищущим  умом настоящего медика, была всеобщей любимицей. Я видел слезы в глазах друзей. Душа моя кровоточила и медленно каменела.

Мясной Бой

Да, именно так – не Мясной Бор, а Мясной Бой – назвал эту местность один древний старец еще в каком-то незапамятном веке, предрекая трагическую судьбу и деревне под Тихвином с таким названием, и густому сосновому бору –  судьбу места, дьявольски аномального, способного в определенный провидением час вобрать в себя неимоверное  количество людской крови, тысячи людских жизней и судеб.

 И поныне гиблое местное болото, напичканное телами незахороненных воинов, павших в годы Великой Отечественной,  эта громадная братская могила, пугают людей звуками, непривычно тяжелой атмосферой, призраками и легендами. Археологи назвали это явление  хрономиражами.  А чувствительное сердце поэта Владимира Высоцкого отчеканило: «Наши мертвые нас не покинут вовек. Наши павшие – как часовые». И я согласен с этими строчками. Всё так и есть.

Как на ладони

Я был старшим лейтенантом, политруком большого воинского соединения, попавшего в жестокое немецкое окружение.  Войне шел второй год. Это было для страны самое тяжелое время:  неразберихи самого начала, отступлений, прорывов из окружений, тянущееся до переломного  Сталинградского сражения. Сильный и подготовленный фашист шел напролом, давя своим превосходством в технике, людях  и сложившихся обстоятельствах.

Контрнаступление под Тихвином сорвало планы фашистов замкнуть второе блокадное кольцо и уже полностью изолировать город Ленинград. Но пришло это контрнаступление после длительного окружения, в которое попала целая армия Волховского фронта. С ноября 41 года под Тихвином длились бои, окружению же досталась самая яростная для тех мест зима и самая голодная весна. Немцы, отступая, уничтожали всё. Были сожжены дотла все деревни. Изранены даже вековые деревья. Из-за отсутствия кормов лошади обессиливали, падали. Их трупы бросали.

Вся местность была у немцев как на ладони и сплошь устлана трупами советских солдат. Их никто не убирал. Каждая такая попытка заканчивалась новыми потерями. Вот и истлевали солдаты здесь, считаясь без вести пропавшими.  А пилоты вермахта устраивали для себя игры в стрельбу, как  в тире: отстреливали даже одиночные людские  фигуры, появившиеся в поле прицела. Четырехкилометровый участок прорыва и был Мясным Бором – могилой второй ударной армии под руководством генерала Власова.

За время боев мясноборский плацдарм превратился в 200-километровый котел с хорошо охраняемым, узким горлом. Бойцы испытывали большую нужду в пище и боеприпасах. Пищу давали раз в один-два дня — по несколько граммов сухарей на человека. Люди быстро обессилели. Ели все, что попадется. Когда стало тепло, но все еще продолжали носить теплую зимнюю одежду, появились вши. Они расплодились моментально в несметных количествах. У кого были тулупы, белые и черные, они вмиг стали одного цвета — серого от оккупировавших их миллиардов вшей и гнид. Люди не мылись кто полгода, кто больше. Спать стало просто невозможно. Бойцы стали сбрасывать с себя одежду и надевать, кто что мог.

Позиции находились в болоте. У пехотинцев лопаток не было, да и яму в болоте не выкопаешь — вода. Изо мха, прошлогодних листьев и сучьев делали бруствер и лежали. Если немец замечал место, то сразу же брал на мушку. Высунешься — умрешь. Еды  никакой. Даже зелени никакой вокруг. Ели то, что рукой вокруг окопа можно было достать. Появились случаи самоуничтожения. Были и случаи сдачи в плен.

Лесное меню

У меня, политрука, работы было много. Я был обязан поддерживать дух солдат, я не должен был допустить  бессилия, неверия в победу, в то, что нас вытащат из этого ада. Некоторые беседы переходили в стычки. Но спасал меня Орден Красной Звезды, который я получил в самом начале войны. Из уважения ко мне ссоры прекращали, молча мечтали о перекуре, сетовали: «Эх, жаль, самокрутку не из чего скрутить!».

И как-то я пошел ребятам навстречу, совершил поступок, совсем не красящий коммуниста: принес им на раскур целую подборку статей из «Правды», которые мы все уже знали наизусть. Вот радости-то было!

Тут выяснилось еще одно обстоятельство:  под рукой у меня все время находился верный помощник: медсестричка Таня. Из бригады в шесть медиков она осталась в живых одна. Хрупкая,  подвижная, как птичка, она успевала всё: и сделать перевязки раненым,  и письма тяжелым написать, чтоб переслать родным, когда из окружения выйдем, и успокоить сорвавшихся. Она каким-то непостижимым образом то найдет пару-тройку беличьих  грибных  заначек и сварит из них похлебку, то заварит вкусный  травяной чай. Ранней весной почки березовые приносила, иной раз – мелкие пестрые яички лесных птиц: «Гнёзда вот разоряю, грех на душу беру».

 Зимой-то, когда совсем уж подтянуло у всех животы, сварили они со старшиной суп из ремней. Ну, а лошадиные трупы – это было последнее, на что решилась Таня. Но предупредила: «В рот это возьмете только после того, как я проверю и продегустирую».

После разделки лошадиного крупа она (переломив себя) брала в руки куски мяса, тщательно их обнюхивала, требовала, чтобы первый взвар повара выливали, заново мыли мясо и ставили  в чистых котелках на огонь. А сама, бледная до зелени, убегала в заросли и там ее рвало до полного бессилия. Варево есть она, несмотря на голод, не могла.

Но и «лошадиная лафа» к весне кончилась. Под первыми солнечными лучами трупы лошадиные воняли так, что подойти близко было невозможно. И все же голодные до изнеможения люди пытались разделать крупы, оставшиеся в тени, в нерастаявшем пока снегу. Таня билась с ними до слез. Умоляла, ругала, рассказывала о последствиях отравления… И ее слушали.

Я и не заметил, как влюбился в эту необыкновенную девчонку. Мне было с ней интересно и хорошо до дыхательных спазмов. Настолько она была эмоциональной, начитанной, увлекающейся девушкой. Истинная ленинградка из семьи профессора астрономии и врача, студентка третьего курса медицинского института, человек, великолепно знающий историю родного года, все его музеи и всех его героев разных времен. Она любила музыку, театр и очень любила поэзию. Она была как милый, не замолкающий колокольчик, как солнышко в нашем тогдашнем  беспросветье…

Поляна памяти

«Долиной смерти» назовут историки Мясной Бор. А поисковики, неустанно раскапывающие эти святые места и находящие все новые и новые свидетельства еще одного военного преступления против человечности, скажут о нем: «Поляна памяти». И будут правы.

19 июня нашим войскам удалось пробить узкий коридор у Мясного Бора — всего 300-400 метров. По этому коридору сначала эвакуировали раненых, потом начали отвод того, что осталось от главных сил.

Шли мы по этому коридору, как спутники Одиссея между Сциллой и Карибдой, обстреливаемые с  обеих сторон и фашистами, и нашими, прикрывающими отход. Многие падали от бессилия, но товарищи не бросали их. Я сам дважды терял сознание и оказывался через некоторое время в крепких руках своих подчиненных: «Не чуди, старлей, конец пришел нашим страданиям».  Люди были так измождены, так изголодались, что стоило предложить отдых, падали без сил там, где стояли. Однако, полежав 3-4 минуты, упорно вставали вновь и продолжали движение, опасаясь остаться ненароком в Долине смерти…

Прошли годы. Раз в пять-семь лет я приезжаю в эту долину, похоронившую в вязких болотах более восьмисот тысяч человек. Это не только окруженцы, но и те, кто пропал на Волховском фронте без вести, кто попал в плен и погиб там от голода и издевательств фашистов. Все они в моем благодарном сердце. Благодарном за то, что их вот нет на этой цветущей земле, а я живу, вот уже десятый десяток пошел.

Я приношу цветы на братские могилы откопанных поисковиками и неопознанных останков бойцов и вижу их лица, уже, конечно, подернутые дымкой времени, но еще узнаваемые. Наверное, самим сердцем вижу. А далеко-далеко за соснами, в лёгком  просвете сияет солнечная  Танина улыбка.