«Галка, пляши!»

– Галька, веселее! Может, твой танец будет последним в его жизни. Понимаешь? – говорил мне командир нашего ансамбля. И Галька веселила, что было сил. Всю Ленинградскую блокаду она прошла фронтовой артисткой, под пулями выступала на Ленинградском, Ладожском и Волховском фронтах.

Ей сегодня 98 лет, а она запросто делает акробатическое «колесо», выходит на театральную сцену и не знает, что такое усталость от жизни.

Танцовщица-дистрофик

Самая страшная зима в моей жизни была с 1941-го на 1942 год, мороз лютый, за 40 градусов, на ступеньках одного из парадных нашего дома сидит мужчина лет пятидесяти, вши по нему перекатываются волнами. В руках он держит банку из-под американских консервов и грязными, потрескавшимися до крови руками выцарапывает со дна банки замёрзшие крохи еды. Я проходила мимо, остановилась и говорю ему: «Что вы делаете? Налейте в банку горячей воды и как суп похлебаете эти консервы, будет полезней и сытнее».

Он посмотрел на меня. А у него вместо глаз мутные стёкла. И говорит: «Девочка, я хоть поем…» Я отошла от него метров на двадцать, оглянулась, а он уже мёртвый лежит…

С того времени прошла целая жизнь, а вижу это всё так, как будто было минуту назад. Никогда не забуду, как мы играли концерт в кустах на берегу Ижоры, а немцы были на другом берегу, они всё слышали. Но удивительное дело, не стреляли. Командир ансамбля нам говорил, что они в обеденный перерыв не стреляют. Берегли послеобеденный отдых…

А мы в это время старались концерты давать. Помню, танцую, а в голове один вопрос веретеном вертится: обстреляют или нет? Потом мне говорили: «Галка, пляши!» И Галка, во второй стадии дистрофии, выскакивала и плясала так, что из-под моих простецких бареток летел огонь. Голова кружилась от голода, в глазах всё плыло, а я плясала так, что дух перехватывало.

Тогда, в блокаду, я не помню, чтобы кто-то плакал или тем более рыдал. Не помню слёз, причитаний и истерик. Людей хоронили молча, в лучшем случае завернув в какую-нибудь тряпицу, чаще всего хоронили в чём были.

Первыми умирали мужчины

Родители хоронили детей, дети хоронили родителей, семьями хоронили. На саночках, на досочках волокли по снегу. Гробы были большой редкостью. И всё это без слёз. Был иной градус бытия, другая степень безусловности.

Помню много случаев, когда покойников по нескольку месяцев не хоронили. Зимой такое было часто. Их держали в холодных квартирах, и живые родственники на них получали хлебные карточки. Ходили специальные бригады, проверяли квартиры и силой хоронили мертвецов.

Говорящая деталь: первыми стали умирать мужчины. Крепкие, сильные и здоровые, они слабели за считанные недели и месяцы, превращались в ходячих скелетов и умирали. А женщины оказались более выносливыми. Ещё, если появлялась еда, то мужчины тут же на неё набрасывались и не могли остановиться. И от этого тоже погибали.

Дистрофику чуть переесть – означало смерть. А женщины были и здесь дисциплинированней, они ели по чуть-чуть. У женщины, скажу вам, сильнее чувство самосохранения, тут во главе всего лежит материнский инстинкт.

Я знаю десятки случаев, когда люди делились последней крошкой, последним глотком воды, которую приносили из-под обстрела с Невы. Поверьте, добра человеческого было очень много, и благодаря этому добру многие выжили.

Про дух русского солдата…

Это может кому-то показаться вульгарно, но выходит, что я всю войну протанцевала. Танцевала, как будто не было у меня ни голода, ни холода, ни второй степени истощения. Три танца в день. На дворе 45 градусов мороза, а я вылетала в туфельках на тоненький чулочек, в танцевальном костюме. Обязательное дело – надо было улыбку держать, улыбнёшься, и губы тут же застывают на морозе и назад уже не возвращаются. Так эта полуулыбка-полуоскал и висит на тебе, пока не закончишь танец.

В танце есть особая магия действа, им можно рассказать всё. Я в войну танцем говорила только о жизни, о любви и надежде. Знаю, что после нашего концерта солдаты пойдут в бой, они знают, что большинство из них из этого боя живыми уже не вернётся. Но хлопали так, что до сих пор без слёз не могу вспоминать те аплодисменты. Люди на смерть шли, а нас топили в аплодисментах. Что это? Это дух русского солдата. Другого определения у меня нет.

Ещё фрагмент войны, который не забуду до самого смертного часа. Начало 1944 года, наши части прорывают блокаду, и мы едем за ними, это было где-то за Пулково. На замершем склоне дороги на коленях сидит лейтенант в полушубке. Воротник раздувается ветром, голова задрана кверху, широко открытые остекленевшие глаза, пальцы рук застыли на коленях. Он холодный, мёртвый…

Наша полуторка резко затормозила перед ним. Мы тихо, друг за другом соскочили с машины, и верите, без слов и приказа, все молча опустились перед ним на колени.

Он мёртвый защищал свой Ленинград, свою страну. Только меховой ворот его тулупа шевелился на ветру. А ты спрашиваешь, что такое война? А он был ещё мальчишка, которому было чуть более двадцати лет. Лейтенантик же! Вот почему мы победили, потому что даже мёртвые мальчики не падали с колен.

В блокаду в людях проявлялась лучшее, а не худшее. Это уже после войны добра стало поменьше.

«Миллионерша»

Когда объявляют «Галина Короткевич», и в зале шквал аплодисментов, это дороже всех званий и наград. Поверьте мне, я девяносто восемь лет живу на свете. Знаю, что говорю. Я спектакль «Миллионерша» по гениальной пьесе Бернарда Шоу сыграла 786 раз, и все 786 раз – при аншлагах. Когда выходишь на поклоны и слышишь гром оваций, вот это и есть то, что именуется успехом…

Ужас, но свой возраст я скрыть не могу. Как-то иду по Невскому, навстречу две женщины. «Галочка, здравствуйте! А мы недавно отмечали ваше девяностолетие», – громко говорят они на весь проспект. Думаю, ну будьте неладны вы со своей простотой…

Александр ЯРОШЕНКО.
Материал о Г.Короткевич опубликован в рамках договора об информационном партнёрстве с редакцией «Российской газеты».