Дядя Саня

Были такие фронтовики, которые и под мирным небом оставались ещё долго в горячке справедливого боя, ответственности и любви, совершали, не осознавая, те же подвиги, что и на фронте.

Он приезжал в наш рабочий посёлок, затерянный в североказахстанских степях, каждое лето. На недельку. Но неделька эта превращалась для меня в нескончаемый праздник.

Высокий, статный, с золотыми, как у Есенина, кудрями, улыбчивый, шумный и родной. Я встречал его на станции и не мог оторваться от него, обнимая крепко, изо всех своих мальчишечьих сил. Сердце у меня прямо выскакивало из груди, а воздуху не хватало вовсе. Я так радовался его приезду, что на глаза даже наворачивались слёзы восторга и счастья. Особенным он был для меня человеком.

Втроем бедовали

Я, послевоенный пацан, рос без отца. Он погиб на гумне, попал под гружённую зерном громадную телегу – возница не заметил хромого, пьяненького сторожа. Пришёл-то с войны на обеих ногах, гуляли всем посёлком, награды разглядывали. А потом зашевелился у него в ноге осколок, который доктор не стал трогать во время операции после ранения, – такое бывает, многие до самой смерти так и живут с осколком. Зашевелился, загноился, ногу-то и ампутировали. А отец начал пить, совсем потерял себя. Всё говорил: «Война везде достанет». Так и вышло. Бесславная кончина оказалась.

Вот мы с матерью да бабушкой и бедовали втроём. Мама – круглосуточно на ферме: и доярка, и скотница, ворочала эту тяжёлую жизнь без продыху. Бабуля – на маленьком огородике. Первый горох, морковку, огурчик – на базар. Не подторгуешь – останешься без сахара, денег-то никаких, за работу платили трудоднями да зерном, мукой и овощами.

Я с самой весны и до первого снега помогал совхозному пастуху: утром собирал на околице поголовно отсчитанную мне половину стада, днём пас да траву потихоньку подкашивал на зиму. Вечером встречались с пастухом Петровичем на той же околице и тянулись с сытыми коровками домой.

Спас экипаж

Дядя Саня был материным братом, а бабушке единственным сыночком, выжившим в войну: трое сыновей погибли под Курском, остались только дочь, Маша (моя мать), да вот Саня.

Работал дядя Саня шахтёром в Зыряновских шахтах. Войны он прихватил три полных года, танкистом, командиром танкового экипажа, имел два ордена Красной Звезды и медаль «За отвагу». Про ордена не рассказывал, а вот историю медали, солдатского то бишь ордена, поведал.

Вытащил он, оказывается, своих, оглушённых взрывом и раненных товарищей из горящего танка, а потом относил на себе каждого в ближайший лес. Спас, короче, экипаж. Сам, раненный, истекал кровью, но упорно тащил их в укрытие. Еле выжили все, пока санитары не подоспели.

Улыбался, рассказывая, какие письма от своих однополчан получает: «Привет, дорогой командир! Как там жизнь твоя сложилась? Кудри-то целы пока?». Вот, чертяки, про кудри им интересно…

Когда приезжал к нам в посёлок, не только у меня праздник наступал. Рукастый, хорошо знающий механизмы, он всякий раз подшаманивал старенький трактор, оживлял трофейный грузовичок, на котором с фронта два брата-кузнеца вернулись, – вот радость-то у людей была! Каждый шёл обнять героев, поздравить мать с отцом и погладить чудной грузовик. Даже шутиху в тот вечер пускали! А дома дядя латал крышу, рубил дрова, еле успевали за ним в поленницу складывать.

«Отпуск»

Я же не отходил от дядьки все дни его приезда. Когда привозил с собой дочек – Ирку с Алёнкой, те даже ревновали отца ко мне. А я думал: «И пусть. Всего лишь на неделю той девчачьей ревности. А у нас, мужиков, свои тайны имеются».

Перед его приездом я шёл к Петровичу отпроситься «в отпуск». Хмыкнув в усы, тот всегда отпускал, сказав что-нибудь типа: «Давай, голец, встречай. Он как отец ведь тебе».

Мы ходили с дядей Саней в ночное – он очень любил лошадей, знал их, а наездником каким был ловким и красивым! Рыбачили по утрам на маленьком местном озере, по ведру карасей притаскивали, радовали бабушку. И много, очень много говорили: о жизни, о людях, о том, как нужно уметь постоять за себя, за правду, как ценить дружбу и любовь, какой дорогой в жизни пойти, какие книжки читать.

Он никогда не поучал, говорил просто, доступно моему девятилетнему сознанию. О войне, правда, вспоминал скупо, и то лишь когда его попросят. Начинал заметно нервничать, поправлять и без того застёгнутые всегда рукава сорочки, скрывающие страшные шрамы от ожогов.

Подо Ржевом

Это уж потом, в институте, прочитал я про бои подо Ржевом, в которых участвовал мой дядька и получил свою вторую Красную Звезду. Волосы дыбом вставали от цифр и стотысячных потерь, от мешанины всей этой смертельной. Захотелось мне найти про него хоть что-то, да не знал в те годы, куда обращаться, да и где точно служил дядя Саша.

Помню только из коротких обрывков разговоров взрослых – в 41-й армии, танковом корпусе. Участвовал в двух из четырёх наступательных операций советских войск – Западного и Калининского фронтов. Никак не могли взять Ржев, Сычёвку, Вязьму. Ржев измолотили снарядами (и немцы, и наши) так, что из пяти с половиной тысяч домов в городе остались более-менее целыми 230.

Но бои, считай, на целый год сковали крупные силы вермахта – 4-ю и 9-ю армии группы «Центр». Шли они с января 1942 года по март 1943-го. А в марте на Ржевско-Вяземском выступе, с которого как раз и начали отступление фрицы, дядю Саню ранило. Слишком эмоциональным он был, первым открыл люк и выскочил по пояс наружу, «чтобы видеть их зады проклятые»!

– Не поверишь, – говорил, – до того злость на немцев кипела за то, что пришли, нагло расселись тут, землю своей считают, города из-за них кладём, жизни. Так и хотелось крикнуть: «Нате вам, выкусите!» и кукиш показать. Ан нет: сам-то и выкусил.

Ранение это было третьим, самым тяжёлым, еле выкарабкался. Первые два пролетели – не заметил. В госпитале две недельки отлежался – и снова в бой. Хорошо хоть экипаж оба раза его дожидался. Менялся, правда, дважды, но костяк-то всё равно старый. «Ну, ничего. Живой ведь! А немец тот где, чёрт поганый?! То-о-о-то же».

Я слушал, верил каждому слову, каждой вспышке эмоций на лице, и так мне хотелось походить на него во всём!

На завалинке

А как дядя Саня пел! На завалинку вечерком присядет, растянет широким жестом баян, пробежится юркими пальцами по зажелтевшим от старости клавишам, даванет басы. Стихнет на миг-другой. И душевно так, красивым, мягким баритоном запоёт: «Тёмная ночь…». Полпосёлка соберёт, бывало. Допоздна люди слушают, сами подпевают, русская песня – она ведь бесконечная. А уж военные песни знали даже мы, малолетки. Женщины поют многоголосьем, звук далеко по степи разливается. Мурашки по коже от красоты такой. А дядь Саня всё новые и новые мелодии начинает. Кто-то из мужиков в сторонке курит… а не расходятся. Тепло всем около него.

Грянул гром

Гром грянул аккурат в моё одиннадцатилетие. Только побыл у нас дядька мой любимый, только обкатали в степи новый его подарок – велосипед – сначала с ним, а потом – с пацанами, только на станцию проводили – слёзы ещё у бабушки не высохли, как пришла та страшная телеграмма: «Саша трагически погиб шахте. Приезжайте похороны….»

Всю ночь в поезде я проревел в подушку. Утром смотрю, у матери тоже заплаканные глаза, опухшее лицо. Приехали к дому. Там стоит вся его бригада, что там – шахта. Дядя Саня был парторгом, бригадиром, душой коллектива, очень уважаемым человеком, передовиком. Что-то там произошло, на глубине, какой-то аврал. Он, не задумываясь, спустился к проходчикам (ещё чемодан из отпуска не разобрал, только-только приехал, а глядишь ты, подхватился!).

Ночь разгребали завалы, добрались до аварийного поворота, видят – свая не выдержала, развалилась в щепки, грунт оказался неустойчивым, выход из забоя наглухо завалило. Над затором нависла огроменная глыба породы.

Надо как-то добраться до ребят. Он, не раздумывая, упёрся плечами в эту глыбу и, стоя на коленях, стал удерживать махину, дав проходчикам возможность приблизиться к завалу, отрыть небольшой лаз для товарищей.

Когда все вылезли по-пластунски наружу, он последним попытался уйти из-под глыбы. Тело сковала дикая боль от неимоверного напряжения. Но он всё же рванулся к тоненькой струе воздуха, к свободе. Только глыба не дала ему уйти. Александра Васильевича Сапунова придавило так страшно, что друзья по бригаде смогли вытащить только часть его останков.

«Дружба – это всё!»

Их, эти останки, и хоронили в полупустом гробу. Вой стоял на всю улицу, даже оркестр не мог заглушить горе и отчаяние родственников, любимых друзей. На кладбище люди брали слово, говорили о том, каким Александр был прекрасным человеком, какой подвиг он совершил. А я словно окаменел. В голове, как заезженная пластинка, крутились и повторялись с каждым витком слова дяди Сани: «Помни, Витёк, дружба – это всё».

Прошли годы. Я уехал в Ленинград, поступил в институт, завёл семью, у меня интересная работа, прекрасные дети. И всё же, когда тяжело на душе, я прихожу к Атлантам, что держат небо на каменных плечах. Сажусь на лестничную ступеньку, любуюсь их мощью, красотой, самоотверженностью и вспоминаю дорогого сердцу дядю Саню. Я советуюсь с ним, рассказываю ему о победах и неудачах, любви и предательстве, я вижу его во сне, где он соглашается со мной или не соглашается, я пишу ему мысленно письма. Как сейчас. И знаю, что он слышит меня.

По рассказу Виктора Николаевича Рыкова.