Старшая

Про себя она говорит: «В войну-то «совсем хлипкая, плохонькая была, мелюзга худющая. Но «цопкая»

Росту в ней действительно метр сорок шесть. А к старости ещё меньше стала: «земля», – говорит, – к себе притягивает, зовёт, видать…». Но жизнь так и бурлит в ней, так и клокочет.

«Цопкая». Это воронежское словечко такое. Хваткая, цепкая, стало быть, крепкая и сильная. А другой бы и не вынести тот ошалелый груз, что тянула она по жизни и в войну, и в мир.

Марфе Митрофановне Ульяновой в сентябре исполнится 92. Живёт она у дочки, Валентины, «как у Христа за пазухой, слышь-ко». Годы уж какие, а детство своё босоногое помнит, что вчерашний день:

– Ни обувки, ни одёжки. Училась-то знатно, да только до шестого класса кое-как промаялась разутая, а в седьмой уж босая не пошла, засмеют вовсе, – рассказывает Марфа Митрофановна. – Жили в селе Зацепино, Землянского района, Воронежской области. Хоть люди и не жировали, но сытыми всяко были. И мы на хлеб-соль не жаловались, даром, что без отца. Одеться-обуться только не во что было.

Сады у нас в селе были громадные. Тож доход приносили. А радость-то каку! Как вишня да яблоня с грушей зацветут, так прямо рай к нам с небес спускается. Дух на всю округу чище дурмана; уж так закружит, так завертит… Не надышаться, не налюбоваться.

Немцы, когда пришли, первым делом сады те вырубили. Партизан боялись. Спрячутся, мол, за деревьями-кустами да постреляют их, поганых. Людей из хат повыгоняли – а нас-то: только женщины с детками малыми да старики, остальны все на фронт ушли. Расселились мы в сараюшках, баньках при огородах, да в погреба ушли.

Всякие были немцы

– Мы с мамкой землянку вырыли, поселились впятером: брат, мама, я да двое младшеньких, отец до войны ещё умер. И началась наша голодная жизнь. Птицу домашнюю немчура всю переловила, тёлку, поросят увела, молоко себе забирала, нам – что останется на дне ведёрка. Огород разворошила – всё мины супостатам мерещились. Лето ещё как-то мы перетолклись, лес-кормилец рядом, а вот в зиму, как в голый ледник вступили: раздетые, без припасов – крупки и той не было ни горсточки. По полям картошку мёрзлую собирали, колоски. Ну, а вторая зима ещё голоднее была.

Но сказать, чтоб сильно немцы по первости лютовали, – не скажу, – продолжает Марфа Митрофановна. – Помню, глазами я заболела. Немец увидал, спрашивает: «Кранк?». Отвёл к себе в избу (он врач был), обработал глаза, чем-то закапал, смазал, велел матери ещё пару раз привести меня к нему. И вылечил.

А ещё помню: когда наши с самолётов обстреливали местность, немцы кинулись под танки прятаться. Забились туда и нам, ребятишкам, машут: идите, мол, сюда. Мы под танк с братом заползли, живые остались. Всякие немцы были. Одни фотографии со своими детками нам показывали, другие дулом автомата стращали. Как-то идём домой с ягодами (луга у нас ягодные были, богатые), несём полные корзинки, а ещё у меня букетик со спелой земляничкой в руке, для младшенького. Двое патрульных подошли, один тут же отобрал у меня букетик и стал ягоды лопать. А второй как давай на него кричать и стыдить (видно было, именно стыдил). Мы с подружкой потом вспомнили: это у него четверо детей.

Зато совсем другой фриц, лысый такой, смурной, прикладом в висок на наших глазах убил старенького соседа, деда Гришу, за то, что тот не давал ему яблони в палисаднике срубать. Дед упал, как яблоня подкошенная.

Взрослая

– Чтобы как-то выжить, за любую работу с матерью брались. Я пол мыла в комендатуре и в аптеке, мама обстирывала офицеров немецких и ихнюю солдатню. А тут несчастье пришло: старший брат заболел желтухой. Его сразу же объявили партизаном. Полицаи выстроили виселицу и повели его вешать. Соседи отбили. Тогда пятерых парней и брата заперли в сарае, а потом отправили в Германию. А они и убёгли с эшелона-то. В скирдах соломенных прятались, пока на своих не вышли. С фронта писал нам: «Мама! Крепись. Немца побьём, приду – во всём помогать буду!». И больше – ни слуху, ни духу.

Война уж кончилась, работа только не кончалась. Мать целыми днями на ферме, я – по хозяйству. Как-то зашёл бригадир и говорит: «Михална, председатель тебя на собрание зовет». Пошли мы с мамой. Ей тут извещение-то и вручили. Про братика нашего. Погиб, мол. Мама и осела. Увезли её на бричке в район. Вернулась я домой, подобрала своих младшеньких в охапку, сидим около убежища нашего… Как же мы теперь?

А ничего, перебились потихоньку. Семенной пшеницы маленько в колхозе выдали. Обжарю её, смелю на мельничке, травки всякой добавлю, сварю кулеш – и к маме в больницу. А она мне тайком кусочки хлеба в карман суёт: «Возьми, размочи, малых покорми. Это у меня от обеда осталось». Понимаю: как же, осталось. Не ела, видать, сама, для нас экономила.

Взахлёб рассказываю ей: «Я ведь огурцы посадила, у меня уж помидоры цветут…». А она только улыбается да по голове меня гладит: «Помощница ты моя незаменимая». Мне почти семнадцать тогда было, и как же я гордилась, что взрослая такая, хоть меня, мелочь худую, никто такой не считал.

Когда почта восстановилась

– А война… Что, война. Так и приходит постоянно на память то время, что в оккупации прошло. А тянулось оно в страхе да неизвестности, голоде да холоде. Лето, зиму, лето, другую зиму, до конца января прожили у нас немцы. Как партизаны зубы покажут, так они лютовать починают: людей стреляют, избы жгут. Деревню разорили напрочь. А наши когда бомбить принялись в январе-то 1943-го, они так драпали, всё побросали! Убитых фрицев потом русские солдатики схоронили, а раненых в госпиталь увезли, и там их, говорят, как своих, лечили.

Самое-то большое горе пришло в деревню в конце войны, когда почта восстановилась. Посыпались на нас градом похоронки. Вой стоял всю весну, в каждом доме оплакивали погибших, а где некому было оплакивать (в Германию угнаны, или расстреляны, или померли), там соседи поминки устраивали и по тем, и по другим. Мно-о-о-го тогда слёз пролито было.

По исправленной метрике

– Время шло. Надумала я в город сорваться. Сговорились с подружкой – той 18, мне 17 нет, я два года себе в метрике прибавила (рисковали, паспортов ведь не было), и завербовались мы вдвоём на работу в Воронеж. Но приехали в… Челябинск (в поезде «перевербовались», на «Союзтеплострой» поехали). Дежурили кочегарами ночь через две. Дни отсыпались, а свободными ночами разгружали вагоны. За ночь – вагон шлака вдвоём. Спины, считай, к утру нету. Ног-рук тоже не чуяли. Как потом опять на работу шли – не ведаю. Уставали смертельно. Зато, когда по 500 рублей нам зарплаты выдали, вот праздник-то был! Я домой сразу две посылки продуктов и одёжки отправила. Себе штапелю на платьишко купила да коротеньку пальтушку плюшеву.

На другой уже, подмосковной, железнодорожной станции были те же вагоны, тот же тяжелючий мужицкий труд. Да только тут другая радость засветилась: с рыжим да весёлым гармонистом Марфа познакомилась, Петрушей.

– Собрал мои пожитки, скрутил матрас и унёс в своё общежитие. Что делать? Только замуж идти. Поженились. Валюшка родилась. В 1961 году в Свердловск-45 переехали, к братику, который тут, на Урале, служил. Жили сперва в Именной. Петя пошёл плавильщиком на завод (комбинат нынче). Потом нам на 62-м комнату дали. Счастье-то како!

Крепко любил меня мой Петр Ефремович всю жизнь. Да только вот ушёл раньше, не дождался.

Тридцать лет проработала Марфа Митрофановна в детском садике. Детей как любила всегда, так через её жизнь эта любовь и прошла. И за всю свою трудовую биографию никаких отпускных поездок не знала. По нескольку раз в год в одном только направлении «каталась» – Воронежском, в родное Зацепино, к матери, которая 15 лет в параличе пролежала, к сестре-инвалиду (ногу ампутировали). Помогала и руками, и деньгами, и посылками. А главное – была всегда душой всей своей большой семьи и верной опорой, на два года вперёд по жизни шла. Так и осталась для всех СТАРШЕЙ.