Солдат Николай Бровкин

22 июня исполняется 70 лет со дня начала Великой Отечественной войны.

Друг на друга Виктор Бровкин и маленький Захар, его сын, очень походят. А вот на деда (и прадеда) Николая Николаевича БРОВКИНА внешне не похожи совсем, ни Виктор, ни Захар. Разве только рукастостью своей, талантами всякими: Виктор – великолепный музыкант, Захарка уже сейчас так виртуозно трансформерами владеет, что любой подросток позавидует. Сам же старший Бровкин (к слову) самолично, собственными руками три деревянных садовых дома поставил – всем троим своим детям. Чтобы отдыхали там с внуками его и правнуками, сады растили да жизни радовались.

Ценить жизнь он, как никто, умеет. На календаре – 85. За спиной – Великая Отечественная война. Хоть и пробыл на фронте полтора года, но хлебнуть пришлось: пехота-матушка. Да ещё и после войны в войсках задержался. Как призвали в сорок третьем из Островского районного военкомата, что в Костромской области, так в конце пятидесятого только домой вернулся.

А тогда, в сорок третьем, после призыва их, молоденьких неопытных парнишек, почти три месяца продержали в Гороховецких учебных лагерях. «Наголодались мы там знатно, – рассказывает Николай Николаевич. – Никто, видно, не проверял местное начальство, вот оно и воровало у детей – мы ведь совсем дети ещё были! Многим и восемнадцати не исполнилось. Потом приехал генерал Кулик, учинил проверку, кого-то наказал, а нам пайку увеличили. Ну и, как увидели, что малость окрепли, что силёнок набрали, сразу нас в «теплушки» – и на западный фронт, в Латвию».

Им с Саней Маховым – земляком и школьным другом – досталось двухметровое тяжеленное противотанковое ружьё (ПТР). Назвали их расчётом и определили в один взвод. Как потом на деле выяснилось, ружьё это подбивало самоходки, машины, а вот танки только калечило да останавливало на время. Заклинит гусеницы и вся недолга. «Ох, как мы из-за этого переживали тогда, – вспоминает Николай Николаевич. – Комвзвода успокаивал: «Не журитесь, братцы, остановили его, гада, выстрелом – и то хорошо! Свои гранатами забросают».

«Жаль: сотки-то, противотанковые пушки, нам поставили в войска уже после войны, – сокрушается Николай Николаевич. – А как мы о них тогда мечтали! Именно тогда!»

Фронт ребятам не показался таким уж страшным поначалу. «Ну, это потому, что не в бой сразу попали», – говорили «старики». Да и кормёжка, надо сказать, была совсем уж домашняя, солдатская-то пайка побольше оказалась: давали кашу, хлеба вдоволь, сахар и даже маленький кусочек забытого уже сливочного масла!

Определили в 543-й стрелковый отдельный полк, который дислоцировался на территории Прибалтики. Там, в эстонских болотах, где рвали они жилы, надрываясь с этим проклятым ружьём, боясь отстать от своих из-за его тяжести и неуклюжести, там и погиб его напарник Санёк. А самому Николаю после одной горячей атаки, когда ружьё вдруг заклинило – пуля немецкая прямо в затвор попала, капитан напророчил: «Жить тебе, паря, после этого и жить. За всех нас!»

Он и жил. И так вышло – почти за всех за них, своих сослуживцев, погибших – кто в Латвии, кто при форсировании Одера, кто в Опельне, кто в Нейссе, кто под Прагой – десять километров до чешской столицы не дошли. А когда с войны вернулся, узнал, что из двадцати ребят, призванных из его родного Тиминского сельсовета, только четверо вернулись: он, Борька Каузов, Колька Воронцов да Витька Постников. Израненные, но, слава Богу, живые, не калеки. Несколько раз после войны фронтовики встречались. А вот в прошлом году ездил на родину хоронить третьего, последнего воина-земляка. «Один, – говорит, – я теперь живой отголосок войны на весь сельсовет…»

Были и у него в эту войну ранения. Но, видать, берегла всё же его судьба. «Или ангел-хранитель у меня сильный!» – шутит Николай Николаевич. Первый раз ранило его не куда-нибудь, а в ягодицу. Потерял много крови. «Девчата из медсанбата – за руки меня, за ноги – и на операционный стол. Но хирург резать не стал. Как мне потом объяснили – я-то ничего не слышал, сознание потерял – шомполом мою сквозную рану прочистили, лекарство ввели, зашили, а там уж само зажило. Повезло», – вспоминает Бровкин. Да и второе ранение, что на переправе схлопотал, не тяжёлым оказалось – всего-то две недели в госпитале отлежался. Зато орден Славы получил за ту переправу.

Война давно уж перестала ему сниться. Такая большая жизнь после неё прошла, что сны отступили, атаки позабылись и даже тяжеленное ружьё не давит плечо, как в первые послевоенные годы. А вот ребята молодые, сослуживцы, друзья фронтовые да рано умершая любимая жена – вот они приходят по ночам. Бередят сердце.

Наверное, поэтому я решила спрашивать Николая Николаевича не о войне, не о сражениях, а о том, не позабылись ли те, первые его впечатления от Прибалтики, от Германии, Австрии, Венгрии, куда привела его судьба и война, и где он ещё служил после войны? Что он увидел на тех далёких землях глазами деревенского неискушённого парнишки?

– В Латвии нас поразили порядок на хуторах, где наш полк расквартировали, достаток – до двадцати голов скота мы насчитали у своего хозяина хутора. А ещё – разноцветные полосы полей – у нас-то, под Костромой, всё больше рожь сажали, а тут – полоса гречихи, полоса пшеницы, полоса ржи, горох, кукуруза. Помню, в окружении всего этого изобилия не о войне думалось, а о деревне, о страде.

Особым гостеприимством ни латыши, ни эстонцы не запомнились. И даже поначалу побаивались нас, подвоха ждали, в дома приглашать не спешили. Потом, правда, смягчились. Но осадок остался. Другое дело – чехи! С полей бежали навстречу – увидеть поближе, обнять. Девчата цветами нас забрасывали, крестьяне домой почти силой тащили, угощали, чем Бог послал. Сало возьмём, квасу, овощей каких, а от горилки, как могли, отказывались – старшине потом ничего не объяснишь – злостное нарушение устава!

Когда служил в 45-46 годах в Германии, население поначалу просто пряталось от нас, советских солдат, в подвалах и на чердаках. Только голодные дети гуськом тянулись на запах солдатской кухни, многие – со своими мисочками. Грязные, исхудавшие и жалкие. Мы жалели их, как могли. Сахар свой отдавали, кому с обувкой помогали, одежонкой.

Вскоре и взрослые из подвалов вышли, общаться с нами стали. «А чего нас было бояться-то? Мародёрства наш солдат не допускал – командование очень строго за это наказывало, отдельный приказ Сталина действовал, – рассказывает Николай Николаевич. – Мы никого не обижали, даже помогали жителям, хотя сами только что из горящих окопов вышли, у самих и родственники в немецких бомбёжках погибли, и друзья-товарищи. У меня вот два брата на фронте полегли.

Прошло какое-то время, и немцы стали приходить прямо к КПП нашей воинской части – чтобы подкормиться, выжить. А там и дружба завязалась. С группой интернационалистов и бывшими узниками концлагеря».

Но один случай из фронтового времени Николаю Николаевичу запомнился особо. Было это на Одере. Взяли штурмом город Опельн, и тут приказ: форсировать реку. Сделали понтоны, переправились через Одер, стали плацдарм обосновывать. Смотрят – штабеля человеческих тел на берегу. Все – наши солдатики!

Как потом оказалось, немцы оставили в Опельне батальон специально обученных девиц (с техникой, но без оружия). Всеми способами и женскими уловками проникнув под видом мирного населения в расположение близ стоящих советских частей, они привлекали к себе солдат, уводили в укромные места, а затем искусно и жестоко убивали (раны на ребятах были в основном резаные). Причём, каждая обязательно что-то отрезала у погибшего себе для отчётности – немецкое командование платило крупные суммы в марках за каждое отрезанное ухо, палец… А потом – для устрашения, видно, сложили тела ребят бездыханной грудой.

И все увидели их. Почти под Берлином. В самом конце войны. На пороге долгожданной Победы… Вот этого ужаса Бровкин не мог забыть долгие годы. Не соотносились в душе – цветущая, поющая весна и лихие, беспечные, свои, такие родные, но… мёртвые ребята.

После службы в Германии была Венгрия, город Алшагет на Дунае под Будапештом, потом – Австрия, город Цветель, недалеко от Вены. Служил уже водителем артиллерийского стрелкового полка. Потом попал в парадную Кантемировскую дивизию в Москве – за рост, за красоту и выправку взяли, послужил там до 50-го года. В первый же отпуск съездил в деревню своих повидать, по хозяйству помочь. А там и закрутила его жизнь гражданская.

Поступил в одну крупную пожарную часть, и вот оттуда-то привела его дорога в закрытый город Свердловск-45. С молодой женой и месячным сыном приехал он на Урал. К шестидесятилетнему уж юбилею подходит его пребывание тут. Вся трудовая биография уложилась в одно предприятие – комбинат «Электрохимприбор». Работал слесарем шестого разряда в 26 цехе. Оттуда и на пенсию ушёл.

У него всё в этой жизни сложилось, как надо. Потому что человек он трудолюбивый и ответственный, бесконечно добрый, по-хорошему беспокойный, активный и участливый.

– Бабушки у моих внуков нет, так я им сам и за дедушку (с прадедушкой), и за бабушку (с прабабушкой), – смеётся Николай Николаевич. – И сколько их у вас, правнуков?

– Пока восемь. Но скоро будет дюжина: младшие мои внучата двойню ждут. Вот порадуемся-то!