РИО-РИТА

Их подвиг в веках не забудется, их след на Земле – на столетия.
А сердце всё трудится, трудится: за них в этой жизни в ответе я.

В его деревне все были Васьковы. И деревня называлась Васьково. Матери с отцом, когда они расписывались, так и сказали: «Ну и чего было ЗАГС беспокоить, фамилия и так одна на двоих?»

Родители прожили трудную и счастливую жизнь. Шестерых детей в люди вывели. Почётные они были в Васьково люди.

А ещё жил в Васьково ядрёный такой мужик – Михайло. Тоже, как и все, Васьков. Всю войну прошёл. Даже не раненым вернулся с передовой – вот чудо-то! Когда Украину освобождал, больно уж полюбились ему яблоки украинские. Бесповоротно тогда решил: «Жив останусь – выращу в своей деревне сад!»

Исхитрился, привёз в 45-м пару слабеньких черенков. И положил, можно сказать, всю свою послевоенную жизнь на яблоневый сад. Колхоз ему потом помог вырыть глубокие «траншеи» (как он по-военному называл свои склады), куда закладывал он на зиму для сельчан, для школы и детдома вкусные яблоки. Дух волшебный над селом стоял до самого снега – это ведь, опять же, чудеса да и только – для северных-то уральских краёв.

А весной, когда сад цвет набирал, деревня, будто невеста, расцветала. Да такой красотищей радовала!

…Так и осталась в памяти Павла Григорьевича ВАСЬКОВА его родная деревушка в белом свадебном платье невесты. До сих пор закрывает глаза и видит цветущий Михайлов сад. А сердце в груди, как обиженный щенок, начинает при этом тоненько «поскуливать». Вырубили ведь сад в перестроечные годы. Перекопали. Может, и хорошо, что хоть Михайло этого безобразия не видел – умер до перестройки. Да и деревни уж на карте Ирбитского района нет. Война-то почти весь трудовой народ «подлизала».

Ему уже восемьдесят три. Уважаемому в Лесном человеку, ветерану Великой Отечественной войны, работяге, отдавшему более тридцати лет главному городскому предприятию – комбинату «Электрохимприбор». Молодые годы прошли в цехе по разделению изотопов, работал оператором. Потом – слесарем-сборщиком 231 цеха. Кто знает, что это за работа, тот уважительно промолчит. Государственно важная, всему миру необходимая, ответственная и опасная, требующая высочайшего напряжения, отнимающая здоровье. Наверное, поэтому и осень жизни такая у него ненастная: за последние пятнадцать лет – пять инфарктов, инсульт, несколько предынфарктных состояний…

Но, удивительное дело, он сам, словно солнышко, освещает свой осенний небосклон, никому не навязывая моросящего неба и чёрных туч. Бодрый, оптимистичный, необычайно приятный собеседник, улыбчивый и лёгкий в общении человек. Красивый в своём достойном возрасте.

– Гуляет и всё время поёт. Тихо, почти про себя, – рассказывает жена Татьяна Николаевна. – Вспомнил, говорит, уже все довоенные и послевоенные песни. Недавно спрашивает: «А вот про солдатскую шинель ты знала песню? Послушай, как здорово: «Она всегда как новая – обрезаны края, армейская, суровая, родимая моя». «Родимая…» Как тебе, Таня?

На сопках Маньчжурии именно солдатская шинель спасла его от тяжёлого ранения: горящий осколок попал в шинельную «скатку» и только прожёг немного бок. А так бы…

На войну его взяли в шестнадцать. В 44-м военкоматы подбирали уже и семнадцатилеток – 27-й год рождения, а он декабрьский. Так что, не в семнадцать даже, а в шестнадцать надел он свою фронтовую шинель.

Маленький – 1 метр 49 сантиметров, шустрый, весёлый парнишка прибыл с пополнением сначала на Гореловский кордон (под Свердловск) – в отдельный запасной полк связи. Успешно прошёл школу связистов. А тут… и войне с Германией конец.

«Вот беда-то!» – роилось в мальчишеском сознании. – Это ж надо, и повоевать не успел!»

Какой там, успел. Бросили в Маньчжурию. Полк сначала отправили в Монголию, расположили на берегу реки Майн-Тумэнь. А через неделю Васьков попадает в 80-й пушечно-артиллерийский полк имени Богдана Хмельницкого Второго Забайкальского фронта.

Через горный хребет Большой Хинган полк двинулся на освобождение Китайской провинции – Маньчжурии. Историки потом напишут: японцам в голову не могло прийти, что русские вот так вот, без спецподготовки, пойдут на форсирование хребта. Сопка очень сложная, дорог практически никаких, много техники, тяжёлые орудия, непривычный для людей разрежённый воздух вершины…

Форсировали. Шли, подавляя огневые точки противника, крепко привязав пушки к машинам (чтобы не опрокинуться с узкой горной тропы в пропасть), а лошадям накинув шоры – чтобы от ужаса увиденного и происходящего, от звуков разрывающихся снарядов не понесли.

Ну, а мальчишки-связисты – как положено, впереди полка. Сразу за разведчиками. С тяжеленными катушками провода на спине и со взрослой ответственностью перед командованием за связь.

Уже там, в Маньчжурии, при освобождении города Лубэй, был ранен, попал в полевой госпиталь.

И тут, лёжа на покрытых хвойным лапником носилках, он по-детски радовался – именно радовался – тому, что попал всё-таки на войну, прошёл уже первое крещение, и что кровь вот на повязках выступила, и что санитар ему, как взрослому мужику, махорки покурить предлагает: «Слышь, парень, курнёшь – полегчает!»

А ночью приходили сны. Из недавней ещё жизни, почти осязаемые. (Они и сейчас ему снятся, спустя шесть с лишним десятков лет). В стареньком клубе, куда они, вечно голодные и уставшие подростки, приходили в редкие субботние вечера, на старом патефоне потрескивает пластинка с фокстротом – откуда взялась, не понять, может, кто-то из фронтовиков в отпуск приезжал, привёз да так и оставил:

«Рио-рита, Рио-рита,
Крутится волна,
Через месяц и не больше
Кончится война…»

Ему ещё только четырнадцатый. Война (какой там месяц!) уж второй год как тянется. Похоронки в деревню – одна за другой. К бабе Лене сын Матвей вернулся, как он сам сказал, «прискрёбся», – без ног, потому что – на тележке, а в руках скребки такие, чтобы отталкиваться. «Принимай, – говорит, – мать, калеку. Машке-то я теперь не нужен. Да и никому не нужен, всем в тягость». С того дня, как приехал, запил. Месяц пожил – и на имя его матери похоронка пришла. Так, мол, и так, ваш сын геройски погиб, защищая Родину…

Бабе Лене как прочитали – она в голос! А на Матвея хохот напал. До хрипоты, а потом и до слёз.

«Рио-рита, Рио-рита…»

Мелодия задорного фокстрота так и ласкает душу. Даже во сне. И вновь вспоминается: на том месте, где певица поёт: «На площадке танцевальной сорок первый год…», иголка спотыкается, и патефон гоняет по второму, третьему, пятому кругу эту фразу, пока кто-то не поправит иглу… Если бы только сорок первый…

Повоевать он успел, как и мечтал. Берлин он не брал и не горел под Курском, но оттаскал свои провода вместе с военной амуницией пехотинца честно, сколько пришлось, да плюс ещё семь лет – на целых семь лет оставили ещё служить в армии после Маньчжурской операции. И награды свои успел заслужить – орден Отечественной войны I степени, медали солдатской славы: «Отличный артиллерист», «За победу над Японией», «Медаль Жукова». И замерзал в горах, откапывая себя и товарищей после сильной пурги, и от змей палками пришлось отбиваться в степях Монголии, а во время перехода через Хинган – от японских снайперов отстреливаться. И в боях за китайские города Лу-Бей и Тунь-Ляо участвовал. И последствия выбросов вулканов испытал – уже потом, после войны, когда служил на Курилах.

Они с женой, Татьяной Николаевной, хоть и вырастили двоих сыновей, сами – истинные «дети поколения». Того, военного и тяжёлого, послевоенного. Она родом из Подмосковья. Война началась, когда ей было пять лет. Ещё малышкой была, но хорошо помнит, как бабушка во время бомбёжек тащила их с сестрёнкой за руки в бомбоубежище – по сути, обычный окоп на огороде. Люди считали, что спасутся в этом окопе. И ведь ничего, Бог миловал.

Отец Татьяны Николаевны всю Великую Отечественную прошёл санитаром. Дважды попадал во вражеский плен, но оба раза бежал, возвращался к своим. Награждён несколькими боевыми орденами. В последнем письме, в конце 44-го, написал: «Я почему-то поседел, как лунь. Приеду – не узнаете…». Так и не увидели его ранней седины.

Сестра отца тоже была на фронте, с первого дня войны и до Победы. Служила переводчицей. Любила вспоминать после войны, как ликовали люди в День Победы! Как объединила всех тогда эта радость! И тех, кто выжил, кто дождался своих с фронта, и тех, кому пришли похоронки или извещения «пропал без вести». Все были равны пред этим чудесным известием: «Конец войне!» Обнимались, целовались, плакали, поздравляли друг друга. Ли-ко-ва-ли!

Как здорово, что люди до сих пор – вот уже шестьдесят с лишним лет – лелеют это чувство, помнят ветеранов, чтут память погибших. А иначе разве можно? Павел Григорьевич готов поимённо, со всеми подробностями обстоятельств жизни и боевых-трудовых биографий назвать всех ветеранов нашего города – к сожалению, не так уж и много их в живых осталось. Он активно сотрудничает с городским Советом ветеранов и никогда не отказывает школьникам, студентам во встречах. Пусть маленький отрезок боёв пришлось ему захватить, но он знает, о чём поговорить с молодёжью. На одной встрече расскажет о сыне полка Юрочке, с которым ему довелось повоевать. На другой – о переходе через Большой Хинган, о вулканах, о героизме солдат.

С женой – Татьяной Николаевной – они вместе вот уже более полувека. И связывает их даже всё то, что было в их детстве, юности – что было ещё до их свадьбы. Наверное, потому что их общая судьба – маленькая проекция судьбы целой страны. А ещё – ну разумеется! – на пятьдесят лет их привязала друг к другу любовь.

– Я ему говорю: «Паша, не пиши больше стихов. Побереги ты своё сердце. Ну что это такое – всю ночь сидеть за тетрадкой! Тебе же нельзя переутомляться». А он пишет. Втихую от меня.

…А он пишет:

«Стояла вкрадчивая тишина.
И травы буйно шелковели.
Шептали ветры сказку сна,
Восхода щёки розовели.
Но бой затеял Сатана
Под музыку зловещих  маршей.
Вставай, огромная страна –
Такая, видно, доля наша.
Спасать от гибели то Запад, то Восток,
Себя спасать в кровавых битвах…
Что за судьба, Россия, что за рок?
Оплакивать сынов своих в молитвах!?
Ты напряглась, в который уже раз –
Народ всё сделал для Победы.
Не помутился злобой глаз –
Чисты душой отцы и деды».